Неточные совпадения
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, — ведь все пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши рукой: — А! так просто, нашла
дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил голову так, как будто сам раскаивался в этом деле, и прибавил: — Вот и седой человек, а
до сих пор не набрался ума.
Базаров был великий охотник
до женщин и
до женской красоты, но любовь в смысле идеальном, или, как он выражался, романтическом, называл белибердой, непростительною
дурью, считал рыцарские чувства чем-то вроде уродства или болезни и не однажды выражал свое удивление, почему не посадили в желтый дом [Желтый дом — первая психиатрическая больница в Москве.]
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился
до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но
дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
— Какой же ты, сукинов сын, преступник, — яростно шептал он. — Ты же — дурак и… и ты во сне живешь, ты — добрейший человек, ведь вот ты что! Воображаешь ты,
дурья башка! Паяц ты, актеришка и самозванец, а не преступник! Не Р-рокамболь, врешь! Тебе, сукинов сын,
до Рокамболя, как петуху
до орла. И виновен ты в присвоении чужого звания, а не в краже со взломом, дур-рак!
— Все, вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядыванье с ног
до головы; послушаешь, о чем говорят, так голова закружится,
одуреешь.
«
Дурит девка, — думала Марья Степановна, провожая
до террасы счастливое молодое трио.
— Ничего-то ты не делаешь, как только
одурь тебя не возьмет! — упрекала она бродягу, призывая его от времени
до времени к себе.
Кузнец рассеянно оглядывал углы своей хаты, вслушиваясь по временам в далеко разносившиеся песни колядующих; наконец остановил глаза на мешках: «Зачем тут лежат эти мешки? их давно бы пора убрать отсюда. Через эту глупую любовь я
одурел совсем. Завтра праздник, а в хате
до сих пор лежит всякая дрянь. Отнести их в кузницу!»
— «Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло
до нас, что ты, старый дурак, вместо того чтобы собрать прежние недоимки и вести на селе порядок,
одурел и строишь пакости…»
— Муж? — повторила она и горько засмеялась. — Я его по неделям не вижу… Вот и сейчас закатился в клуб и проиграет там
до пяти часов утра, а завтра в уезд отправится. Только и видела… Сидишь-сидишь одна, и
одурь возьмет. Тоже живой человек… Если б еще дети были… Ну, да что об этом говорить!.. Не стоит!
— Не о себе ревешь, непутевая… Перестань
дурить. То-то ваша девичья совесть… Недаром слово молвится:
до порога.
Он или бросает на нее взоры оскорбительных желаний, или холодно осматривает ее с головы
до ног, а сам думает, кажется: «Хороша ты, да, чай, с блажью в голове: любовь да розы, — я уйму эту
дурь, это — глупости! у меня полно вздыхать да мечтать, а веди себя пристойно», или еще хуже — мечтает об ее имении.
Уж если Варвара Петровна,
до самой катастрофы с ее сынком, состояла чуть не на посылках у всей этой сволочи, то другим из наших Минерв отчасти и простительна их тогдашняя
одурь.
— Да я б его, Видоплясова, — ввязался Григорий, который
до сих пор чинно и строго наблюдал разговор, — да я б его, Видоплясова, из-под розог не выпустил. Нарвись-ко он на меня, я бы дурь-то немецкую вышиб! задал бы столько, что в два-ста не складешь.
— Чорт вас разберет. То ли ты ломаешься, парень, то ли бесишься с жиру… Заставить бы тебя пахать землю, что ли, или бы молотить спозаранку
до вечерней зари, небось, дурь-то вашу интеллигентскую живо бы вышибло… Так придешь, что ль?
— Не
до девок нам,
дурья голова!
— С кругу спились, совсем
одурели. Да и как не
одуреть: в сутки по три целковых теперь получают, да еще сколько обманут… Ведь наш брат другой раз даже
до смешного бывает глуп и доверчив!.. Ей-богу! В глаза мужики всех обманывают, а им за это еще деньги платят. Одно место в четверо рук продают… Ха-ха!
Раз, лет за двадцать
до нашего рассказа, ему взошла в голову
дурь — жениться на кучеровой дочери; она была и не прочь, но барин сказал, что это вздор, что он с ума сошел, с какой стати ему жениться — тем дело и кончилось.
Охоч лесник и
до «продажной
дури» — так зовет он зелено вино, — но во время лесованья продажная
дурь не дозволяется.
Так я и рассудил:
до поры
до времени пусть ее погостит у тебя, дурь-то пока из головы у ней выйдет…
— То-то и есть… Ну и драли же его таки довольно часто, драли, можно сказать,
до бесчувствия… Жалели хорошего матроса судить судом и в арестантские роты отдавать и, значит, полагали выбить из него всю его
дурь жестоким боем, братцы… Случалось, линьков по триста ему закатывали, замертво в лазарет выносили с изрытой спиной… Каких только мучениев не принимал… Жалеешь и только диву даешься, как это человек выносит…
— Перестань
дурить. Не блазни других, не работай соблазнами лукавому, — уговаривала Матренушка через меру раскипевшуюся Иларию. — Не уймешься, так, вот тебе свидетели, будешь сидеть
до утра в запертом чулане… Серафимушка, — обратилась она к Серафиме Ильинишне, казалось, ни на что не обращавшей внимания. Она теперь благодушно строила на столе домик из лучинок. — Уйми Иларию. Вишь, как раскудахталась.
Затем во все то время, как сестра его портила, поправляла, и опять портила, и снова поправляла свое общественное положение, он поднимался по службе, схоронил мать и отца, благословивших его у своего гроба; женился на состоятельной девушке из хорошей семьи и, метя в сладких мечтах со временем в министры, шел верною дорогой новейших карьеристов, то есть заседал в двадцати комитетах, отличался искусством слагать фразы и блистал проповедью прогресса и гуманности, доводящею
до сонной
одури.
— Ты не
дури… Я перед тобой душу выложил, значит, ты со мной должна в согласье действовать, а не то и тебе несдобровать… Поди рассказывай своим благодетелям… Я от всего отопрусь или опять сбегу, а
до вас
до всех доберусь, аспидов…
И ни одному живому существу не может она открыть свою душу… Кузина просто жалка ей, —
до такой степени она вдалась в какую-то
дурь, в то, что французы-психиатры называют"manie raisonnante" [пристрастие к умствованиям (фр.).]. Для нее, когда она приехала, непостижимо было, как могла эта милая женщина, развитая, искавшая всегда деятельного добра, в каких-нибудь два года уйти в свою «теозофию».
Здравый смысл подсказывал ему: брось, не
дури, прокатился
до Парижа и довольно, но мысль о красавице-мексиканке заглушала этот голос, и образ ее стоял неотступно перед его духовным взором.
— Животных спаиваете. Да и не я вас подбивал, — хочь и бес, а
до такой азиатчины не дошел… Позавчерась невинной козе картофельную шелуху перцовкой вспрыснули… А у нее дите. Нехорошо, сударь, поступаете. Лучше уж дохлых мук в табачке настаивать да в гитару с ложечки лить. Оченно против пьяной
одури развлекает.
— Что ты,
одурела, разболталась языком-то? — говорил он, когда она вышла к нему в сени. — Знаешь ли, что это лазутчики, враги наши, которые выведывают от тебя всякую всячину. Дойдет
до ярыжек, так не оправдаешься ничем.
— Ты, малый, эту
дурь из головы выбрось, не
до того, во-первых, теперь, а во-вторых, она тебе и не пара, ты скоро узнаешь сам, почему…